"Вампир Оперы" Карен Хабер

[Мышь_полевая]

Сначала расскажу небольшую предысторию, почему в списке моих переводов появился этот рассказ.
Он был опубликован в 1995 году в маленьком сборнике "Celebrity Vampires" под редакцией Мартина Гринберга (того самого, что в 1989 году выпустил сборник "Phantoms"). Почему-то я решила, что это будет кроссовер "Дракулы" и "Призрака Оперы". Кто-то мне об этом сказал, а я даже не стала проверять. Сборник купила — и сразу села переводить.
Сперва погуглила автора — и ба! — оказалось, что Карен Хабер — это жена известного писателя-фантаста Роберта Силверберга! И сама она является известным редактором, составителем энциклопедий и антологий, в её активе несколько десятков рассказов и романов. На русский язык из них переведено прискорбно мало: 5 рассказов и 1 роман. Тут я радостно потёрла ручки — и бросилась сразу переводить, даже не прочитав рассказ.
К тому моменту, как я осознала, что к "Призраку Оперы" рассказ не имеет ни малейшего отношения, уже треть его была переведена.
В общем, я решила, что не пропадать же добру, перевела рассказ до конца и предложила редакциям нескольких фантастических журналов. От двух мне пришёл отрицательный ответ (в одном случае даже очень вежливый, с советами и благодарностями), остальные просто проигнорировали.
Так что просто выкладываю рассказ сюда, авось кто-нибудь да прочитает.
Если вдруг знаете, куда его можно приткнуть — буду благодарна за совет.

«ВАМПИР ОПЕРЫ»

Карен Хабер

Я до сих пор помню, как дрожал голос Контессы на междугородной линии. Звонила она из Вены.

— Раймонд, случилось нечто ужасное.

Я давно привык к её капризам, к смене настроений, к её трагедиям на пустом месте. Разве не была она Хелена д'Авриль, Ла Контесса, «Голос Веков», чьё великолепное, звонкое, как колокольчик, сопрано чествовали в оперных театрах по всему миру? Естественная и неизменно величественная у Вагнера, Верди и Штрауса, в «Турандот» и «Лакме», в «Вольном стрелке» и «Фиделио»? И разве не был я уже много лет её преданным другом и давним поклонником? Что, интересно, с ней приключилось? Может, уронила на сцене букет. Или на улице на неё злобно рыкнула собака. Не важно. Какая бы гадость с ней ни произошла, я всё исправлю. Как всегда.

— Chérie,* — проворковал я. — Как приятно услышать твой голос. Расскажи мне всё.

— Раймонд, это было ужасно.

— Что бы это ни было, уверен, что про тебя так сказать нельзя, — ответил я. — Скорее ослепительна, я полагаю. Что вы сегодня вечером показывали? «Лулу»?

Шум на междугородной линии, соединяющей Сан-Франциско и отель «Бристоль», расположенный буквально через дорогу от Венского оперного театра, на мгновение усилился, а затем снова стих до терпимого уровня.

— «Женщину без тени»,* — сказала она. — Это случилось во время третьего акта.

— И что там случилось, cara mia?* — с женщиной такого склада, как Ла Контесса, приходится быть очень терпеливым.

Пауза.

— Ну... я не знаю, как это сказать.

— Мне ты можешь рассказать всё, ты же знаешь.

Вздох.

Затем:

— На меня напала летучая мышь, Раймонд. Я... — Ещё одна пауза, ещё один вздох. — Меня укусили.

— Что? — Я чуть не выронил телефонную трубку. — О, Господи! Летучая мышь? В оперном театре? И она тебя укусила, моя дорогая? Боже мой! Откуда она могла взяться?

— Понятия не имею. Она просто была там, вот и всё. Вылетела прямо из-за занавеса.

— На сцене?

— Да, конечно, на сцене. Именно это я и пытаюсь тебе рассказать, Раймонд. Она появилась из ниоткуда, подлетела прямо к моей шее и укусила меня. Боль была такая — я даже передать не могу. Хлынула кровь. Я думала, в обморок упаду. Все закричали. — Последовала ещё одна длинная напряжённая пауза. Затем её глубокий голос обогатился дрожащими нотами: — Я до сих пор слышу жуткое трепыхание этих кожаных крыльев.

— Ты была у врача? — мой разум лихорадочно работал. Я уже продумывал иски и страховые претензии, не говоря уже об убойной серии уколов от бешенства.

— Конечно. Как только они поняли, что произошло, то сразу же привезли ко мне домашнего врача. Но от него не было никакого толку, совершенно никакого. Старый хрыч! Он сделал мне укол пенициллина и наклеил на место укуса лейкопластырь. Ты можешь себе это представить, Раймонд?

Ужасно. Совершенно ужасно.

— Скажи-ка мне, любовь моя, Америго там, с тобой? — спросил я через мгновение.

— Америго? — Она резко рассмеялась. — Ты же знаешь, как мой муж относится к опере. Особенно к немецкой опере. Кроме того, поездка в Вену оторвала бы его от любимого казино в Монте-Карло, не правда ли?

Я на мгновение задумался, оценивая отмену званых обедов, а также изменение сотни планов в последние минуты.

— Пожалуй, мне стоит вылететь, чтобы побыть с тобой.

— О, это было бы чудесно. — В её голосе прозвучал тот дребезжащий восторг, который, как я знал, означает «нет». — Но завтра мы уезжаем в Париж.

— Тогда я встречусь с тобой там?

— Возможно. — Это тоже означало «нет».

Когда Контесса вызывала меня, я слышал это в её голосе без какой бы то ни было неопределённости. Ничего страшного. Я и не ожидал, что поеду. Как всегда, она предпочла, чтобы я оставался в Сан-Франциско — тёплый, успокаивающий голос, днём и ночью готовый к её услугам, или же лично преклоняющийся перед ней в те дни, когда она появлялась в Военном мемориальном оперном театре на Ван-Несс-авеню. В тех знаменательных случаях я приходил — с цветами и комплиментами — на каждое выступление, а после увозил её на поздний ужин, модную вечеринку — куда бы она ни пожелала. Возможно, у неё были одинаково преданные друзья в каждом городе, где есть оперный театр. Я не знал, и мне было всё равно. Мне было вполне достаточно того, что я допущен в её жизнь и могу вместе с ней делать то, что она позволит. Я считал это высокой привилегией.

— Что говорит врач? — спросил я.

— Что завтра мне надо сдать анализ крови. И отдыхать. Он рекомендует мне не петь завтра вечером, но это, разумеется, совершенно исключено. Я не из тех певиц, которые отменяют выступления — даже ради чего-то подобного. И в конце концов, это наше первое выступление на открытии сезона в Париже. Там будут все. Все.

— Но разве это мудро, Хелена?

Она лишь рассмеялась, и я знал, что она поступит так, как захочет. Как обычно. Как всегда.

— Дорогой, мне уже намного лучше, — сказала она. — Ты всегда хорошо на меня влияешь, — она зевнула. — Я, пожалуй, сейчас вздремну. Знаешь, здесь уже почти рассвело. Я слышу, на дорогах начинается движение.

— Обещай, что позвонишь мне, когда приедешь в Париж. Мне нужен полный отчёт.

— Конечно. Спокойной ночи, Раймонд.

— Приятных снов, schatzi.*


Ее телефонный звонок на следующий день зародил во мне лёгкое ощущение беспокойства. Дело в том, что её голос звучал довольно слабо, что было совсем на неё не похоже. Даже закатывая истерики, Ла Контесса всегда излучала неповторимую энергию. И Париж обычно усиливал этот эффект раза в четыре. И если её голос в Париже звучит вот так — значит, действительно что-то не в порядке.

— Раймонд, я так устала. Сегодня после обеда едва выдержала зиц-пробу.

— Ты всегда ненавидела репетиции, — сказал я. — И ты только что с самолёта, любовь моя. В конце концов, в полёте возникает обезвоживание. Завтра ты почувствуешь себя лучше, обещаю. Обязательно выпивай бутылочку «Эвиан» каждый раз во время еды.

— Надеюсь, ты прав. Но... Раймонд... случилось кое-что очень странное.

— И что же?

— После репетиции я пошла побродить по площади Мадлен, и, конечно же, оказалась прямо возле кафе «Fauchon». Внезапно я почувствовала странную тягу к будену. Ты, конечно, знаешь, о чём я говорю — кровяные колбаски. Я не могу понять. Я всегда ненавидела эту гадость. Тем не менее, я ничего не смогла с собой поделать, купила её и съела на месте.

Я поколебался, смутившись от пришедшей в голову мысли.

— Милая, ты не забеременела?

— Ты всё шутишь. Как я могу быть беременной? — Она рассмеялась. — О, если бы только у меня было достаточно времени и любви! Как восхитительно с твоей стороны предположить такую романтическую идею. Но нет. Нет, Раймонд. В этом можешь быть уверен.

— Возможно, тогда у тебя анемия, — сказал я, отчаянно подыскивая хоть какое-нибудь объяснение. — Тебе, наверное, надо включить побольше железа в рацион.

— Странно, — сказала она. — Теперь, когда ты упомянул об этом, я вспомнила: доктор вчера вечером сказал, что у меня, возможно, легчайшая степень анемии.

— Ну вот, что и требовалось доказать.

— И ты знаешь, мне становится лучше. Я должна быть в Опере через час, а я чувствуя себя так, будто только-только начинаю просыпаться.

— Чашка шоколада изумительно тебя взбодрит, — сказал я. И я даже знал нужное место. — Позвони Анжелине. Там рядом с Лувром... ты помнишь...

— Да, конечно. Но у них ведь нет услуги по доставке.

— Ты же знаешь, что для Ла Контессы они доставят горшочек с шоколадом прямо в руки.

— Да. Да, уверена, что они так и поступят. О, дорогой, как мило с твоей стороны подумать об этом. Я позвоню им немедленно, да. — Она послала мне воздушный поцелуй. — До завтра.

Признаюсь, я провел беспокойную ночь, сильно переживая за мою Контессу. Услышать её голос один раз — значило быть порабощённым навсегда, и я был добровольным, усердным рабом. Она так много значила для меня; и я так сильно за неё волновался — гораздо сильнее, чем я осмелился бы ей признаться. Без сомнений, для неё случившееся стало ужасным шоком: быть вот так укушенной на сцене каким-то жутким, мерзким летающим зверем — это стало бы жутким шоком для человека, и на десятую долю не столь чувствительного, как она, — но я был уверен, что с ней всё будет в порядке. Тем не менее, когда телефон зазвонил в назначенный час, я поспешил ответить, ощутив лёгкий укол тревоги.

— Алло?

— Милый, ты не поверишь, что случилось сегодня днём.

Нет, подумал я. Что ещё?

— Расскажи мне, — попросил я, едва дыша.

— Ну, это так глупо. Но я была на Marché aux puces — ты же знаешь, я не могу удержаться от посещения блошиного рынка, — и, как бы это сказать, ощутила небольшой приступ слабости возле старинной цыганской кибитки, у передней её части, где висят кастрюли и сковородки. Ну, и я спросила старую каргу, можно ли мне куда-нибудь присесть, а она вместо того, чтобы кивнуть, перекрестилась! И сказала мне, что я «sans vivre, sans morte».* Если бы у меня было хоть немного сил, я бы её ударила прямо там.

— Надо полагать, — заметил я.

Мой встревоженный ум перевёл термин: «sans morte» — нежить. Где-то прозвучал тоненький сигнал тревоги. Я сказал:

— Слушай, chérie, ты ведь говорила, что обращалась к врачу?

— Конечно, конечно. — Она казалась раздражённой, и это меня слегка успокоило. — Они забрали у меня почти всю кровь, и теперь мы ждём результаты анализов. — Она зевнула. — Я так устала, Раймонд. У меня совсем нет сил, и я этого не понимаю. И у меня почти нет аппетита. Ты можешь в это поверить? Я, которая когда-то могла съесть шоколада больше собственного веса.

— Но тебе надо хорошо питаться.

— Да, конечно. На обед я съела крошечный кусочек бифштекса.

— А за ним, конечно же, последовали эспрессо и твоё любимое пирожное «Монблан». — Хелена испытывала прискорбную слабость к этому изысканному десерту с каштановым муссом — слабость, которую, вынужден признаться, я всегда разделял.

— О, нет, нет, Раймонд. Я даже вида его вынести не смогла. Оно мне показалось совершенно отвратительным. Несъедобным, абсолютно несъедобным. Ты можешь в это поверить? Возможно, я начинаю жизнь с нового листа, n'est-ce pas?* — Её смех, обычно такой восхитительный, вибрировал у меня в ушах. Почему-то на этот раз он казался мне куда менее очаровательным, скорее даже легкомысленным и пронзительным.

— А как прошло вчерашнее выступление? «Турандот», да? Одна из моих любимых опер, ты же знаешь. Роль, по-настоящему достойная твоего голоса.

— О, весьма неплохо. Но мне не нравится тенор.

— Тебе никогда не нравятся тенора.

— Почему они должны мне нравиться? У них у всех на том месте, где должен располагаться мозг, находится огромная полость для резонанса — и самолюбие под стать. У этого ещё хуже, чем у большинства, и он действительно невыносим. Представь себе, он хотел получить дополнительный сольный выход на поклоны публике!

— Получил?

— Нет, конечно, хотя и пытался. О, ещё как пытался! Но я последовала за ним и встала прямо перед красным бархатом. Ты бы видел, как застыла его улыбка, особенно когда публика взревела при виде меня.

— Bellissima,* ты очень нахальная девчонка.

Она зевнула.

— Только когда приходится.

Мне показалось, что она снова начинает походить на себя прежнюю.

— Позвонишь мне завтра, что там с результатами анализов?

— Да, да, — отмахнулась она. — À bientôt!*

— Спокойной ночи, милая.


Я едва мог поверить в то, что произошло дальше, равно как и в то, какая роль была отведена мне в последующих событиях. Даже сейчас, оглядываясь назад, я чувствую себя потрясённым и слегка сбитым с толку.

Улучшение, которое, как мне показалось, я услышал в её голосе в тот последний разговор, оказалось целиком и полностью плодом моего воображения. На самом деле силы Ла Контессы продолжали угасать. Она сказала мне, что весь день едва ли не падала с ног. Корифеи парижской медицинской братии использовали все свои прорицательские способности, чтобы в результате диагностировать тяжёлую анемию в сочетании с синдромом хронической усталости. Полный отдых, сказали они. И паштет. Огромное количество лучшего паштета.

Но как она могла отдыхать? Она была «Голосом Веков». Жизнь для неё — это выступление на сцене, и так было всегда. Она отдыхала днём, а по вечерам пела.

По её собственному признанию, такое выздоровление каждый вечер было ни чем иным, как чудом. После захода солнца она полностью оживала и выдавала одно прекрасное шоу за другим, к бурному восторгу восхищённой публики.

И всё же — всё же — я думаю, что она уже осознала ужасную правду, почувствовав это с самого начала, как и я. Но она держала это в себе. По крайней мере, до тех пор, пока не смогла больше сдерживаться.

По правде говоря, можно ли её за это винить? Вся эта свежая, обильная добыча перед ней на сцене, как стадо антилоп, бьющих копытом землю в ожидании львицы.

Естественно, в один роковой вечер она сорвалась.

Это произошло в первом акте «Дона Жуана». Она играла Донну Эльвиру, постоянно преследующую и плетущую интриги против Дона Жуана в исполнении Самуэля Рэми. Они только что спели свой первый пламенный дуэт. Рэми придвинулся ближе.

Когда они стояли на сцене лицом к лицу, Хелена подняла голову к этому глубокому обволакивающему баритону, улыбнулась, обняла его — и укусила за шею.

Началось светопреставление.

Да, Рэми — прекрасный актёр. Он мог хладнокровно справляться со всеми неожиданностями и случайностями, возникающими в ходе спектакля. Но проигнорировать случившееся он был не в силах. Он отшатнулся, поражённый, зажимая ладонью кровоточащую рану. А Ла Контесса в диком исступлении бросилась на него второй раз, будто снова хотела укусить.

Зрители закричали. Они не совсем понимали, что происходит перед их глазами, но каждый в театре, судя по всему, понимал: произошло что-то неправильное, что-то ужасное. Помощник режиссёра поспешно приказал закрыть занавес, пока рабочие сцены оттаскивали Донну Эльвиру от Дона Жуана.

К счастью, укус оказался поверхностным и никаких серьёзных повреждений не нанёс. Рэми, настоящий джентльмен, отказался от комментариев. (Я догадываюсь, что договорённость о финансовой компенсации была быстро и тихо организована агентом Хелены).

Должен сказать, на мой взгляд, после двух столетий соблазнений без малейшего раскаяния Дон Жуан, конечно же, получил по заслугам. И некоторые феминистские группы приветствовали такое нововведение, требуя, чтобы новая, исправленная версия «Дона Жуана» была теперь введена в репертуар. Чего, полагаю, вполне можно было ожидать; но даже Питер Селларс не смог убедить своего баритона подвергаться такому наказанию регулярно, рассматривая это как часть роли.

Разумеется, это был succes de scandale.* Каждый слышал об этом, и каждый задавался вопросом, не случится ли это снова. Билеты на все запланированные спектакли были распроданы, и спекулянты запрашивали просто непристойные суммы за билеты на оставшиеся спектакли. Тем не менее, директор Парижской оперы после приватной беседы направил Хелену на поиски серьёзной психологической консультации, и как можно скорее.

В «Оперной Газете» событие было помещено на вторую страницу под заголовком «Донна Эльвира наносит ответный удар!» Описание произошедшего было шокирующим даже для стандартов современной журналистики: конечно же, огромное преувеличение, несомненно, безусловно!

А затем, почти сразу после этого, Ла Контесса объявилась на моём пороге, в слезах.

Это был настоящий сюрприз. Я не ожидал её в ближайшие несколько дней: надо было ещё купить розы и шоколадные круассаны, которые она так любила. Она была приглашена в Оперу Сан-Франциско для «Кавалера розы», пять выступлений за четыре недели. Естественно, я предвкушал это событие с огромным энтузиазмом. Я всегда ощущал некую привязанность к этому великосветскому и пикантному шедевру Штрауса, а кто мог исполнить роль императрицы лучше, чем Ла Контесса? Тем не менее, неожиданное досрочное появление Хелены д'Авриль в Сан-Франциско меня одновременно и обрадовало, и заставило нервничать.

Солнце только что скрылось за линией горизонта, начали зажигаться огни вдоль моста Золотые Ворота и береговой линии округа Марин, жёлтые светлячки мерцали сквозь сгущающийся бледно-лиловый туман.

— Cara, — воскликнул я. — Какое изумительное наслаждение видеть тебя так скоро!

Она приняла мой приветственный поцелуй и промчалась мимо меня к своему любимому месту — обитому парчой диванчику на двоих возле окна в эркере. В платье из ниспадающего зелёного шёлка выглядела она, как всегда, неотразимо. Опустившись на подушку, она объявила своим самым глубоким трагическим тоном:

— Всё кончено. Это конец.

— Чему, дорогая?

— Моей карьере.

Я выдавил из себя смех:

— Ты, конечно, шутишь.

— Это не шутка, Раймонд. Все от меня отвернулись. Слово не воробей, и оно облетело весь мир. Я вампир, и никто не хочет со мной работать.

Мне было приятно, что она, по крайней мере, признаёт ситуацию. Принять случившееся намного разумнее, чем отрицать.

— Дай им шанс, — сказал я. — Они привыкнут к этому через некоторое время. Состояние странное, да, что и говорить, — но ведь на твой голос оно не повлияло, не так ли? Он столь же великолепен, как и прежде. Не сомневаюсь, именно это и будет иметь первостепенное значение, как только они смогут переварить необычность этой ситуации. В конце концов, всё произошло так неожиданно.

— Нет, нет, нет, — рыдала она. Выражение золотисто-зелёных глаз было вдвое драматичнее, чем обычно. — Это катастрофа. Разве ты не видишь? Сара угрожает уйти.

Я пожал плечами — возможно, слишком бессердечно.

— Есть и другие агенты, милая.

— А Йоханнес? Не говори мне, что есть другие преподаватели по вокалу! Он лучший, и ты это знаешь.

— Cara...

— Даже глава моего фан-клуба имела наглость выразить мне своё недовольство! Недовольство, мне! Кем она себя возомнила?

— Вот же гадина.

Она закрыла глаза.

— Мансури, Левин, их целая куча. Всем вдруг понадобились совещания по поводу наших контрактов. Дополнительные условия. Заверения, что я больше никого не укушу. Как будто я маленький ребёнок, у которого прорезались зубки и которому нельзя доверять.

— Ну, schatzi, ты же не можешь их за это винить.

Её глаза гневно засверкали.

— Разве не могу? Я — певица, допустившая одну-единственную крошечную оплошность! Разве я не выполняла все условия ангажементов? Я профессионал. Они знают, что могут на меня положиться. Я же не бегаю тут повсюду, кусая всех без разбора. А они вдруг стали обращаться со мной вот так. — Она снова расплакалась.

Я не мог видеть её такой расстроенной.

— Позволь мне побеседовать с ними. Пожалуйста.

— Тебе?

— Да, скажу им, что я — твой местный представитель. Я переговорю с Мансури и остальными. Предоставь это мне.

Сначала она, кажется, посчитала моё предложение вмешаться в её дела странным и, возможно, даже неуместным. Но я видел, как она взвешивает эту идею, оценивая её со всех сторон, а затем в её глазах появился довольный блеск.

— Да. Да, конечно! Если ты не против.

— Это самое меньшее, на что я готов ради тебя...

— О, Раймонд, что бы я без тебя делала? Как я могу тебя отблагодарить?

— Видеть снова твою улыбку — вот вся оплата, которая мне нужна, — сказал я. И видит Бог, это была правда.

Вот так я и отправился от имени Хелены на встречи с менеджерами, чиновниками и главами профсоюзов. Для меня это была непривычная роль, в великой драме жизни я всегда был преимущественно зрителем, однако тут я превзошёл самого себя. Иначе и не скажешь. Я кричал, умолял, угрожал, уговаривал, умасливал и боролся. Честно говоря, я самого себя поразил этим своим представлением. Всё, что я могу сказать: она вдохновила меня выйти далеко за пределы своих возможностей. Я мог быть слабым, лысеющим книжным червём со сдержанными манерами и явно устаревшим мировоззрением, но для Ла Контессы я был рыцарем в ярких и сияющих доспехах.

В итоге мы были выжаты, как лимон, однако все согласились: когда голос настолько божественный, — а такой голос, и это общепризнанно, встречается лишь раз в жизни — его должна слышать публика, независимо от удобств и дополнительных приспособлений, которые могут потребоваться в силу особых обстоятельств, о которых сейчас и шла речь.

Так всё и произошло.

Музыкантам стали начислять ежемесячное пособие для закупки чеснока и распятий.

Лотфи Мансури потребовал, чтобы во всех представлениях с её участием использовался специальный занавес — пропитанная серебром сеть — как защитный барьер между зрителями и певицей.

Джеймс Левин, разумеется, потребовал ещё больше: надёжно защищённую от вампиров будку, из которой он мог бы дирижировать оркестром, но при этом, как и следовало ожидать, он поставил условие, что она должна быть сделана из стекла, чтобы телевизионные камеры могли запечатлеть его крупным планом. (А ещё говорят, что певицы демонстрируют замашки примадонны!)

С другой стороны, как мы увидим позже, некоторые из введённых предосторожностей были, пожалуй, оправданными. Например, та смертельно опасная ситуация с сэром Георгом Шолти. Представление «Тристана и Изольды» было триумфальным, несмотря на некоторые разногласия между маэстро и Ла Контессой в отношении темпа. Сэр Георг утверждал, что, когда он встал рядом с ней перед занавесом для финального выхода на поклоны, Хелена за считанные секунды напала на него и укусила. Она, разумеется, отрицала, что это было сделано намеренно. Но я не очень в это верю.

Лучано Паваротти, которому предстояло появиться вместе с Ла Контессой на концерте в Ла Скала, надел распятие — настолько огромное и украшенное бриллиантами, что он не мог двигаться, и его пришлось выкатывать на сцену.

Пласидо Доминго настаивал, чтобы перед каждым представлением «Тоски» в его гримуборную доставляли ядрёное чесночное севиче. Из-за которого на сцене Каварадосси и Тоска держались друг от друга на определённом расстоянии, что несколько умаляло драматический накал оперы. Но убедить тенора изменить своим принципам было невозможно.

С другой стороны, Рэми, хотя и был однажды укушен, доказал своё мужество, появившись с Хеленой в «Аттиле». Можно лишь поразиться смелости такого поступка, учитывая его склонность к костюмам с обнажённой грудью. Однако профессиональная гордость не позволила ему ни отменить спектакль, ни, конечно же, внести для защиты какие-либо изменения в костюм.

А вот Джесси Норман категорически отказалась появляться на одной сцене с Ла Контессой, несмотря на то, что программа выступлений была утверждена уже довольно давно. А Жозе ван Даму каждый вечер требовался часовой сеанс гипноза, прежде чем он мог заставить себя сыграть Голландца вместе с Хеленой, игравшей Сенту, в «Летучем голландце».

Несмотря на трудности, занавес поднимался — везде, по всему миру. Шоу продолжалось.

Ла Контесса выжила благодаря особому запасу крови, которую сдавали её восторженные поклонники, — её собственному банку крови. Пожертвовать ей кровь считалось привилегией. В каждом городе были группы преданных операфилов, желающих, даже более того — шумно требующих возможности внести свой вклад.

И она процветала. Она была великолепна, её голос был настоящим чудом. Она сияла, словно луна в ночь летнего солнцестояния. Ее Саломея стала сенсацией. А её Электра была ещё лучше. Критики были единогласны. Она была вечной, невероятной. Голос Веков, отныне и навсегда. А я был её преданным Раймондом.

Казалось, всё идёт довольно гладко. Ковент-Гарден. Байройт. Метрополитен. Сидней. Год головокружительных триумфов великой дивы.

Её звонки ко мне были полны сплетен и оживления. Хотя время от времени у неё проскальзывали блюзовые ноты.*

— О, Раймонд, они все так утомительны.

— Что ты имеешь в виду, chérie?

— О, ничего. Просто мелкие людишки с их мелкими проблемами. Меня это раздражает. Но вряд ли стоит об этом говорить, дорогой. Забудь, что я сказала.

Признаюсь, меня это слегка обеспокоило. У неё с кем-то возникли разногласия? Утаивать что-либо было не в характере моей Контессы. Но я закрыл на это глаза.

Хотя следующий звонок Хелены был ликующим: накануне в Буэнос-Айресе её выступление в «Турандот» было названо «эталонным».

— Раймонд, они аплодировали стоя и кричали, — заявила она.

— Жаль, что я этого не видел.

— Даже Тереза Агути меня похвалила.

— Ты так говоришь, словно вы с ней были в натянутых отношениях.

— Разве я тебе не говорила? Она не соизволяет со мной общаться с тех пор, как меня укусили.

— Но вы были такими хорошими подругами.

— Больше нет, — отрезала она. — В этом бизнесе не бывает настоящих друзей.

— Cara, ты меня обидела до глубины души.

— О, кроме тебя, Раймонд. Ты же знаешь, что я не имела в виду тебя. Ты совершенно уникален.

Мне не понравился тон её голоса, но она не позволила мне дальше развивать эту тему. И следующие несколько недель она звонила мне лишь для того, чтобы докладывать о триумфах — только триумфах, как и прежде.


Однажды, несколько месяцев спустя, я осмелился спросить её, не встретила ли она ещё какого-нибудь... сородича.

— Нет, — ответила она.

— Не могу поверить, что ты единственная.

— Никого. — Её голос прозвучал холодно, так холодно и мёртво, что меня это испугало.

Испытывала ли она необычные биологические изменения? Она никогда об этом не говорила. Конечно, с личной жизнью у неё были сложности, можно даже сказать, что личной жизни как таковой у неё и не было. Она никогда об этом не упоминала.

— Раймонд, — сказала она однажды вечером. — Я решила сыграть Брунгильду в Сан-Франциско, если они смогут заполучить Джеймса Морриса на роль Вотана. Но его агент какой-то несговорчивый.

— Глупость какая. Они должны гордиться, что ты хочешь спеть вместе с ним!

— Ну, после того как я пропустила представление, «Гибель богов» в Берлине...

— Ты пропустила спектакль? — Мне показалось, что я ослышался.

— О, и ты туда же, — отмахнулась она. — Просто всё это слишком утомительно. Я не хотела петь перед этими ухмыляющимися обезьянами, ясно? Ты знаешь, как это бывает.

Невероятно. Я действительно говорю с Хеленой д'Авриль?

— Но, cara, однажды ты мне сказала...

— Меня не волнует то, что я раньше тебе говорила. Это не имеет значения. Прошлое вообще не имеет значения.

Никогда она не была со мной столь резкой. Я был потрясён этой трансформацией. Что случилось с моей дивой?

После этого в междугородних звонках стал всё чаще звучать определённый минорный лейтмотив.

— Я больше никогда не буду летать «Люфтганзой», — заявила она.

— Что они тебе сделали?

— Сначала они запретили проносить мой запас крови в первый класс: заявили, что не готовы размещать у себя медицинское оборудование, поскольку не было сделано предварительное уведомление за шесть недель. Когда же я настояла на своём, они попытались содрать с меня тройной тариф.

— Ерунда. Есть и другие авиакомпании.

— И ещё. Я не понимаю, почему репетиции проводятся так рано. Порой даже в одиннадцать утра, ты можешь в это поверить? Почему они не могут проводить вечерние репетиции, как цивилизованные люди?

— Хелена, тебе не кажется, что это самую чуточку неразумно? У оперных театров ведь есть и свои проблемы. И потом, союз музыкантов наверняка заявит...

— О, только не начинай мне говорить про эти союзы, или оперные театры, или ещё что-то в этом роде. Пожалуйста. Я так устала от споров и разногласий. Я разумная женщина. Наверняка ты с этим согласишься, не так ли, Раймонд?

— Конечно.

— Тогда не говори, что я несу чепуху! Никогда меня в этом не обвиняй!

— Прости меня, chérie.

Мы помирились. Но в её голосе, когда мы стали говорить о разных приятных вещах, осталась нотка раздражения; и, возможно, это было нечто более тёмное, чем просто раздражение.


Среди оперных завсегдатаев до меня стали доходить тревожные слухи: Ла Контесса позволила себе чрезмерно проявить темперамент, затеяла вражду с Саймоном Рэттлом, отказалась появляться с Марией Юинг. Я отмахивался от этих слухов, считая их просто ядовитым шёпотом. Враньём. Хелена сказала бы мне, я был уверен, если бы что-то из этого было правдой.

Слух о том, что её муж, Америго, хочет развестись, едва не заставил меня расхохотаться. Америго, требующий развода? Смешнее не придумаешь. Я был обязан с ней этим поделиться.

— Cara, ты не поверишь, что я слышал про тебя и Америго. Будто бы вы сейчас разводитесь.

Вместо того, чтобы фыркнуть, она сказала:

— Не удивлюсь, если это произойдёт.

— Что?!

— О да. Он ясно дал понять, что считает жизнь с вампиром обузой, пусть даже вместе мы проводим всего семь или восемь недель в году. Знаешь, в глубине души он самый заурядный человек, банальный и зашоренный, правда. Он уже заполнил три комнаты нашей виллы чесноком — ты не представляешь, какое там зловоние! Теперь это место пахнет, как какая-то жуткая неаполитанская траттория.

— Но Америго обожает тебя!

— Пожалуйста, Раймонд, не будь ребёнком. — И она поспешила сменить тему: — Джеймс Моррис согласился играть в «Валькирии». Через пару недель я приеду в Сан-Франциско.

— Великолепно, — сказал я. — Обожаю твою Брунгильду. Буду рад тебя увидеть.

— Очень любезно с твоей стороны так говорить.


Несмотря на плохие предчувствия, я намеревался превратить её пребывание в Сан-Франциско в бесконечную серию наслаждений, которые сотрут все облака на её горизонте. Я мог свободно пользоваться приличным доходом из трастовых фондов, что позволяло мне реализовывать свои запросы с тех пор, как пятнадцать лет назад скончалась моя матушка. Я решил, что не пожалею денег, чтобы угодить Ла Контессе. Я как раз составлял список покупок, когда зазвонил телефон.

Это была моя богиня. Но я никогда не слышал, чтобы её голос был настолько исступлённым и отчаянным.

— Раймонд, — воскликнула она. — Слава Богу, ты там!

— Cara, для тебя я всегда здесь.

— О, я не могу больше это терпеть, это совершенно невыносимо, говорю тебе!

Она казалась безумной, одержимой.

— Хелена, что такое? Отправить к тебе врача? Или ты хочешь, чтобы я позвонил Америго? — Я был вне себя от беспокойства.

Она громко зарыдала.

— Пожалуйста, cara, успокойся.

Её плач лишь стал громче и отчаяннее.

— Это кошмарно. Я не думала, что это будет настолько ужасно. И никто — никто! — не понимает.

— Мне приехать, чтобы побыть с тобой?

— Нет. Оставайся там, где находишься. Я лечу в Сан-Франциско. Я буду там с минуты на минуту. Мне нужно.

И вот уже на следующий вечер я широко распахнул мои двери перед Ла Контессой. Она стояла у меня на пороге во всём своём великолепии: золотые волосы в диком беспорядке, бледная кожа, огромные глаза.

— Драгоценная моя, — воскликнул я. — Как же я рад тебя видеть!

— О, впусти меня, — попросила она совершенно диким голосом. — Пожалуйста, ты мне нужен!

Я затянул потуже фиолетовый пояс своего чёрного шелкового халата.

— Конечно, моя дорогая. — Взяв её холодную руку в свою, я отвел её к сиденью возле окна. — А теперь скажи, что такое? Что случилось? Всё ведь шло так хорошо. Кто-то причинил тебе боль? Скажи мне, кто, и я разберусь с ним.

Её бесподобные глаза, золотисто-зёленые, залитые слезами, старательно избегали моего взгляда. Какой она была бледной!

— Chérie, — тихо сказал я. — Пожалуйста, скажи, что случилось? Я думал, всё идет просто великолепно.

— О да, — всхлипнула она. — Сейчас всё идеально. Хотя моя прекрасная вилла наполнена чесноком, мой муж избегает меня, а моя жизнь превратилась в нескончаемый кошмар. Но что с того?

— Дорогая...

— Да, да, все так счастливы. Мы все проделали такую ювелирную работу по согласованию условий.

— Конечно, так и есть.

— Но скажи мне, Раймонд. Что будет? Какой будет моя жизнь в ближайшие годы?

— Ну как же, ещё более восхитительной и триумфальной, — ласково сказал я. — Более прекрасной. Из года в год ты будешь становиться всё более блистательной. Ты покоришь все сцены мира.

— А после этого?

Вопрос меня озадачил.

— Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду.

По её лицу текли слёзы.

— Нет, конечно, нет. Никто не понимает. Никто. — Она глубоко вздохнула. — Я вампир, n’est-ce pas? А вампиры бессмертны.

Я об этом не думал. Но, полагаю, так оно и есть.

— Да, — сказал я. — Конечно. И о чём тут можно сожалеть? Твоё очарование будет длиться вечно.

— Идиот! Как ты можешь быть таким слепым? Ты что, не понимаешь, это значит, что я навсегда останусь одинокой! Все остальные состарятся и умрут. Все, кроме меня. Придёт время, когда у меня не останется ни одного близкого друга. Только кучка надоедливых поклонников. — Я мысленно содрогнулся от этих слов, но ничего не ответил. — А ещё множество новых знакомых, от которых меня заставят держаться на расстоянии вытянутой руки. Буквально. И что мне тогда делать?

Истина её слов — и их ужас — поразили меня, как удар молнии.

— О, Раймонд, — застонала она. — Я не думаю, что смогу это вынести. Ты же знаешь, как я ненавижу одиночество. Мне так страшно. — Она с отчаянием посмотрела на меня. — Я думала о том, чтобы убить себя, — сказала она, и на этот раз в её словах не было никакой театральности.

Пока я с ужасом смотрел на неё, она рухнула передо мной навзничь. Она рыдала, а я гладил её по прекрасным светлым волосам и лихорадочно размышлял. Я должен её спасти.

Хоть как-нибудь. Как-нибудь.

И вдруг я понял, что делать.

Слабая улыбка тронула мои губы, когда я уселся рядом с ней на парчовом диванчике.

На самом деле всё просто. Всё так просто.

Разве Хелена д'Авриль не божественна? Не великолепна? Не достойна счастья? И разве не был я её особенным, преданным другом? Её присутствие освещало мою жизнь с самого первого момента, когда я увидел и услышал её.

Так разве же я мог оставить её, когда я так нежно — по-своему, конечно — любил её? Позволить себе стать старым и слабым и в конце концов умереть? Мог ли я так поступить с ней? Предать её собственной «смертностью»? Нет, это было немыслимо.

Я нежно произнёс:

— Cara mia, вытри глаза.

Она посмотрела на меня, её лицо было похоже на лицо юной, испуганной девушки.

Я протянул ей руку.

— Не надо больше глупых разговоров об одиночестве, chérie. Другие уйдут, да, но я буду с тобой. Всегда. Теперь иди сюда и сядь рядом.

Улыбаясь, я распахнул воротник.

Её глаза встретились с моими глазами.

— Ты действительно хочешь этого, Раймонд?

— Конечно. Всем сердцем.

Она облизнула розовые губки. Затем придвинулась.

Прикосновение её губ к моей коже было непередаваемым.

Должно быть, я упал в обморок. Когда я проснулся, было уже темно, а она исчезла. Но я знал, что она вернётся.

Она была вечной, Голос Веков. А я — её преданный Раймонд. Отныне и навсегда.

Конец.

__________________________________________________________________________
Примечания переводчика:
* «Женщина без тени» — опера Рихарда Штрауса в трёх действиях. Вместе с тем, точно такое же название носит роман Карен Хабер, написанный в том же 1995 году и открывающий серию «War Minstrels».
* Chérie — дорогуша, милочка (франц.)
* Cara mia — моя дорогая (итал.)
* Schatzi — милая, дорогая, любимая (нем.)
* Sans vivre, sans morte — не живая и не мёртвая (франц.)
* n'est-ce pas? — не так ли? (франц.)
* Bellissima — прекрасная (в данном контексте — красотка) (итал.)
* À bientôt — До встречи! (франц.)
* succes de scandale — скандальный успех (франц.)
* Блюзовые ноты — некоторые ступени диатонического звукоряда, отклоняющиеся — как правило, в сторону понижения — от их приписанной в строе высоты на небольшой интервал. В данном контексте — упадок настроения.

@темы: олдскул, вампиры, Карен Хабер, Творчество